Он смотрел на меня, не отрываясь, почти две минуты. Не отводил глаз, не смаргивал. Просто смотрел. Он — маленький кулечек на руках незнакомой женщины в белом халате. Я — его будущая мама.

Я просто знала, что у меня обязательно будут приемные дети. Съездив в несколько детских домов волонтером, я растеряла все иллюзии о пребывании детей в таких местах. Как-то было принято считать, что детский дом — это такой детский садик. Там умытые детки дружно и весело ходят строем, поют песни и смеются, играя на детских площадках. В каждом детском доме, в котором я бывала, мне показывали и комнату психолога, и сенсорную комнату. Все в этих комнатах было прекрасно! Детей
только вот не было. Кстати, вы где-либо видели детей на детских площадках во дворах детских домов? Я — нет. Но об этом дальше...

Когда муж делал мне предложение,я поста вила условие своего согласия — у нас будет пятеро детей. Трое своих, двое приемных. Муж согласился. Согласилась и я стать его женой. Мы обсудили, что хотеть детей теоретически — это прекрасно, но неплохо было бы глянуть на это практически.

За год до знакомства с Димой я спала в спальнике под звездным небом на горе Ай-Петри в Крыму. И мне приснился сон. Мальчик и девочка подбежали ко мне, обняли мои ноги и наперебой начали говорить: «Мамочка, ну, когда же мы уже родимся? Мы очень соскучились и хотим к тебе!» Во сне я обнимала детей и говорила, что скоро. Скоро.

Я забеременела и сразу сказала мужу, что мы ждем двойню (мне просто так редко снятся сны). Но УЗИ показало одного ребенка. Я потребовала проверить. Один ребенок. Я ничего не понимала, но ужасно грустила, вспоминая тот сон. Кто из них не родится? Мальчик или девочка? Родилась девочка —Ярослава.

Когда Ясе исполнилось восемь месяцев, я поняла — пора. Мы ехали в «Сапсане», я рассматривала журнал и, открыв последнюю страницу, увидела статью «Они ищут семью». Муж был погружен в компьютер, а я спросила: «Дорогой, может быть, пора?» Дима кивнул (не уверена, что мне), и мы продолжили наш путь.

Я думаю, муж мой просто не понял, на ком он женился. Тогда еще не понял. Приняв решение, я иду без остановки к цели. Но конкретно этот путь был интересным. В какой-то мере. Все чиновники, которых я встречала, говорили мне, что я не готова, что это повредит нашим своерожденным детям. «На что вы подписываетесь? Он вырастет и убьет вас!» — отговаривали меня почти на каждом этапе сбора документов. Окончательно озверев, я напечатала на листке следующий текст: «Я хорошо
подумала. Я люблю детей. Мне не все равно, что дети находятся в детских домах. Да, я могу родить сама, но вас это не касается. Мне лучше знать, что может повредить моему своерожденному ребенку».

Этот листок я выкладывала на стол чиновнику первым и просила прочитать. Вопросы отпали. Школу приемных родителей я проходила одна. Мой муж — гражданин Латвии. В то время собрать ему документы было долго и дорого (сейчас вообще невозможно), но на собеседование с психологом для финального заключения мы пошли вместе.

Приемных детей нам брать не рекомендовали. «Мария имеет сказочные представления о приемных детях», — на полном серьезе было написано в заключении. Кстати, скажу я вам, мое «сказочное» представление о приемных детях с годами не изменилось.

Я была классическим усыновителем: хотела девочку от одного года до трех лет, абсолютно здоровую и «симпатишную» (желательно, чтобы сразу по-английски говорила, на фортепиано играла, и мама была балериной, а папа — профессором).

С комплектом документов поехала к региональному оператору, где была «послана» со своими запросами: «Детей нет, здоровых нет, нет никаких... Девушка, идите отсюда!» (чтобы вы понимали, этот региональный оператор до сих пор там сидит, на улице Антоненко в Петербурге). С расстройства я позвонила подружке в прокуратуру. Дети появились.

У меня в руках оказался список из одиннадцати «здоровых» детей. Все мальчики. Я взяла направление в детский дом, ближайший к моему дому. Да, наша трехлетняя девочка оказалась восьмимесячным мальчиком.

Муж мне сказал ехать самой, потому что у него сил на выбор нет. Ну не может он смотреть на детей и отказываться от них, если не понравились. Я поехала.

Это был обычный дом ребенка. Серое здание, похожее на детский садик. Я совсем не волновалась. Меня пригласили в кабинет врача, торжественно зачитали диагнозы (минут тридцать читали), саму медкарту в руки не дали («Вы же не медик, что вы там поймете?») Меня повели в группу. Прямо у меня на глазах на дверь этой группы повесили объявление о карантине по дисбактериозу. Попутно объяснили, что из-за карантина на детей можно смотреть только издали, трогать нельзя. Мы вошли.

Когда я увидела Никиту, то замерла. Замер и он. Наш контакт глазами не разрывался долго (мне показалось, что вечность). В руки мне его не дали, но я поняла — это ОН. Ребенок смотрел на
меня взглядом моего отца (который умер за пять лет до того). Конечно, в этот момент все было решено. Но согласие я подписала на следующий день, приехав с Димой. Я плакала дома и спрашивала мужа, может ли быть так, что в этом ребенке душа моего папы и она меня узнала (мурашки по коже даже сейчас). С моим живым воображением, я представляла, как папа, узнав меня, рвался мне навстречу, но не мог произнести ни слова. Только смотрел...

Мы подали исковое на усыновление. С усыновлением происходил какой-то бред. Детский дом был категорически против, толком свою позицию директор никак не объясняла, просто против и все. При том, что по сведениям, которые детский дом предоставил для суда, Никиту никто даже и не смотрел за все восемь месяцев его жизни.

На суде было «весело». Детский дом и прокурор (почему-то) были против. Прокурор настаивал, что ребенка нужно отдать в «полную, нормальную семью». Это он имел в виду, что Дима, как иностранец, не был усыновителем, только я. Я возмущалась. Мы — взрослые люди двадцати семи и двадцати девяти лет, с высшим образованием, с жильем, с работой, без вредных привычек. Кого тогда называть нормальной семьей-то, как не нас? Судья, женщина лет пятидесяти, была очень спокойна. Всех выслушала. Прямо на суде провела уточнения, позвонила в роддом, в паспортную службу по прописке мамы и приняла решение к усыновлению.

Директор детского дома была в ярости, бросила через плечо, что ребенка мы можем забрать прямо сейчас, и быстро вышла.

Почему директор не хотела отдавать нам Никиту? Тогда «в цене» были американцы. С ними директриса пила по два часа чай в кабинете, пока я эти два часа сидела под дверью. У этой «прекрасной» женщины в ушах были бриллианты такого размера, которого я и не видела с тех пор. Потому Никиту и не показывали никому. Думаю, уже все было «намази», а тут я. Чтоб вы понимали, я всеми руками и ногами «ЗА» иностранное усыновление и «Закон Димы Яковлева» считаю людоедским. Больше 80% детей, которых забирали в семьи иностранцы, были тяжелыми инвалидами. Какое же это разное будущее для детей-инвалидов! Здесь — у нас, и там — у них.

Из суда мы поехали в детский дом. Конечно, у нас с собой не было никаких вещей на младенца (мы же не ожидали, что его так сразу отдадут). Нас облили презрением, выдали вещи под роспись, после чего к нам прикрепилась кличка «эти, которые вещи забрали» (двумя днями позже все вещи пересчитали
и приняли обратно). Мы в очередной раз почувствовали себя нищебродами.

Все три месяца, от начала сбора документов и до того момента, как мы забрали Никиту (да, так быстро!), я находилась в каком-то угаре. Меня будто что-то «вело». Придя домой с Никитой, уложив детей спать (Ясе — одиннадцать месяцев, Никите — восемь месяцев, я — кормящая мать), я легла в кровать к мужу и сказала: «Боже мой, это же навсегда!» Что я чувствовала? Я чувствовала, что, возможно, я совершила ужасную ошибку... но это не точно.

При усыновлении мы поменяли сыну имя и дату рождения. И, если в смене даты рождения был резон (они стали двойняшками с нашей своерожденной дочкой, а то было бы странно и вызывало вопросы, когда два ребенка указаны в паспорте с разницей в дате рождения в три месяца), то имя, считаю, поменяли зря (даже думаю о возврате прежнего имени).

Смех сквозь слезы. «Смешная» ситуация сложилась в консульстве при получении визы для Никиты. Наш папа и Ярослава — граждане Латвии (Яся — гражданка России тоже). По закону Яся — родная сестра Никиты. И, мало того, Никита с Ясей — двойняшки, но у Яси в графе «отец» указан Дима, а у Никиты отца нет (из-за того, что усыновитель только я). Представляете, как у консула «сломался мозг» при выдаче визы и попытке понять, как это может быть, что у одного из двойняшек отец есть, а у другого нет?

Когда мы дома раздели Никиту, Дима заплакал (ну, почти). И сказал, что боится его трогать. Никита был очень худ. Очень. Пожалуй, единственный правдивый диагноз в карте был — дистрофия. Дистрофия — плохой диагноз. Дети, ее перенесшие, хуже развиваются и всю жизнь плохо набирают вес. Ножки не сгибались, он не мог в свои восемь месяцев перевернуться со спинки на животик и обратно, весь был в таком тонусе, что тельце было как деревянное. Когда на следующий день пришла вызванная нами массажистка, она плакала весь сеанс. Обычно маленькие дети с трудом переносят массаж. А Никита был счастлив, он выражал счастье оттого что его трогают всеми доступными способами. С животика слезала слоями кожа. Массажистка уверенно сказала, что этому ребенку никогда не делали массаж. Да и вообще особо не трогали. К моменту усыновления Никиты я бы-
ла кормящей матерью. И вроде бы можно было уже закончить грудное вскармливание, но я сохраняла молоко, чтобы кормить и Никиту тоже. Не получилось. Никита не брал грудь ни в какую. И молоко мое не пил даже из бутылочки. Сейчас я думаю, что, может, если бы я тогда настояла на своем, все бы было по-другому...

Я уже говорила, что Никита находился в сильнейшем тонусе. И, видимо, это не давало ему усваивать пищу. Его рвало всегда. Могло вырвать сразу после еды, могло через двадцать минут, или через час, или через два. Ложки Никита боялся, из бутылочки сосал только сладкую еду (мясо и сейчас не особо ест). Мы начали кормить его по 30 мл один раз в сорок минут.

С кормлением Никиты тоже случилась «забавная» вещь. Сидя на детской площадке с детьми, я услышала шепотки: «Смотри, это та, которая ребенка голодом морит!» Дело в том, что детская массажистка ходила почти ко всем деткам в районе, и она спросила как-то моего мужа, как мы
добились, что Никиту перестало рвать. И Дима ей беспечно сказал, что мы теперь даем ему по 30 мл еды, но забыл дополнить, что даем мы эти 30 мл каждые сорок минут. Массажистка поняла по-своему (30 мл в день) и с другими людьми поделилась этой «ужасной» информацией.

Потихоньку Никита начал усваивать пищу. Муж жалобно спрашивал по три раза в день: «Он всегда так вонять будет?» Если бы не стиральная машинка, я бы умерла.

Первый месяц Никита спал по 18–20 часов. Такая у него была адаптация. Через месяц все стало хуже, потому что спать он перестал и стал требовать внимания, а меня накрыла адаптация. Я принять Никиту не могла, пока его тошнило. У нас в то время с мужем любой спор был на «проигравший кормит Никиту». И еще страшный «ужас» выползал из меня, я его называю «мама-чудовище», когда волна злости и пакости поднимается из тебя и хочется орать, обзывать, бить. Тогда невероятным усилием воли сдерживаешь себя и срываешься на что-то другое. Мне хотелось сделать что-то ужасное, но вернуть Никиту не хотелось. «Мама-чудовище» до сих пор просыпается во мне. Я рада, что реже и реже. Муж на какое-то время взял Никиту полностью на себя. А меня спасло общение на «мамском» форуме, где я узнала, что «мамой-чудовищем» я стала не навсегда, а только временно, что нужно взять себя в руки и ждать, когда отпустит. Как просто сказать это: «Возьми себя в руки!» Но не так просто действительно взять себя в руки и научиться ждать, терпеть и надеяться. И тогда обязательно станет легче. Но не сразу. Но станет.

Адаптация... В то время я не знала, что это такое. Нас просто плющило. Но это был первый год замужества, мы с мужем были влюблены в друг друга по уши. Плюс бессонные ночи (Яся плохо
спала), плюс работа. Все вместе было трудно, но выносимо. Когда я вспоминаю тот первый год, то вспоминается только запах тошнотины и Никиткин прозрачный доверчивый взгляд. Как-то так сложилось, что, как бы ни было нам тяжело, о возврате мы тогда не думали. Никогда не думали. Вот даже полмысли такой не возникало.

Ровно месяц я дала себе на привыкание. И получилось. День в день.

Можно сказать, что на этом моя адаптация закончилась. После второго месяца с каждым днем становилось все лучше и лучше. Честно могу признаться, усыновление ребенка оказалось сложнее, чем я предполагала. Очень нужна поддержка извне, иначе можно с ума сойти, потому что с тобой начинают происходить такие неожиданные процессы, которые никак не предполагал получить от себя. Если бы меня не отпустило через месяц, психика моя могла бы не устоять. Полное неприятие запаха прошло месяца три спустя, после второго курса массажа, когда Никита срыгивать перестал. Полностью перестал тошниться только после третьего курса массажа, спустя восемь месяцев дома. Тогда Никита стал для меня нейтрально пахнуть. Но вся наша квартира провоняла тошнотиной. Да что там квартира? Мне казалось, что пахнет вся одежда, мои волосы, кожа. У каждого приемного родителя свой ад. Мы все проходим через что-либо, что очень сложно вынести. В моем случае с Никитой это был запах. Я совсем не брезглива, но от запахов очень впечатлительна. Он совсем не пах ребенком. Он пах казенщиной (как из тюрьмы) и тошнотой (очень помогало то, что я его одевала в Ясины ползунки и распашонки, которые пахли ею). Во всем остальном это был беспроблемный ребенок, который много спал и мало капризничал. Только складывал ручки на сон перед ртом и всю ночь сосал язык или присасывался к тыльной части руки. Почему не сосал палец? Ну, заботливый персонал детского дома оборачивал ручки детям (связывал), чтобы не сосали пальцы.

На «Авито» мы купили коляску для двойняшек и на следующий день после усыновления торжественно вышли на прогулку. Возле парадной сидели вездесущие бабушки (которые знали меня с детства), и они ужасно удивились, откуда у нас двое детей, ведь был же один.

У нас с Димой черноватое чувство юмора, и на множество вопросов, скроив лица позлее, мы ответили, что второго ребенка мы вчера прихватили от поликлиники, как ничейного. Вечером
к нам пришла полиция. Полицейские сказали, что пришли по сигналу и попросили показать документы на детей. «Дошутились», — подумали мы. Дело в том, что документов на Никиту у нас
не было. Их должны были отдать неделей позже, когда решение суда будет печатное, когда детский дом их соберет. А пока? Пока у нас была полиция и ребенок без документов. На ребенкокрадов мы были явно не похожи. Мы дали полицейским телефон детского дома, фамилию директора, и они ушли. Боже, как мы ржали! (Ну да-да, соглашусь, глупый юмор!) Мы были молоды, влюблены и позитивны. Когда меня спрашивали, тяжело ли мне, я отвечала, что тяжело, когда у обоих детей понос, и каждые пятнадцать минут надо мыть две попы. Спина болит.

У нас не было машины, и мы гуляли по несколько километров по городу. Сходить в гости с «Автово» на «Московскую»? Да легко! Всего сорок минут прогулки.